Православный форум Доброе слово

- К нам, когда отец Василий уже совсем старенький стал, прислали в помощь ещё одного батюшку, молодого… отца Николая. Хороший такой батюшка, весёлый, деятельный. И он придумал сделать воскресную школу для детей, при церкви.
- Господи, да у вас там, наверное, в деревнях и детей-то уже не осталось, одни старушки да старички…
- Вот и мы ему так говорили. Детей мало, а тех, кто есть, – разве ж их матери отпустят на ночь глядя? Да ещё и в воскресную школу какую-то. Спасибо, хоть в такую, в обычную школу приводят. А отец Николай говорит: ничего, я сам их буду привозить и по домам развозить. А у него машины нету, так он на лошади.. запряжет своего Чёрика в телегу и ездит по деревням, детей собирает. Занятно так! Детям тоже интересно, они ж тоже ведь на лошадях-то особо не ездили. Набьются в тележку, ноги свесят… а отец Николай везёт их и ещё хором петь заставляет. Его, вообще, хлебом не корми, дай попеть что-нибудь такое.. духовное. А слуха при этом ни капли, вот ни грамулечки… ну, уж так вот получилось. И вот все они едут в телеге по деревням и поют «О, чудный остров Валаам» на мотив той песни про заводскую проходную, что в люди вывела меня. Хорошо так поют, стройно… бабки им вслед крестятся и вздыхают так с умилением. Умора, одним словом! Чудесный прямо батюшка, побольше бы таких.

А так вышло, что в этой воскресной школе были в основном мальчики. Так-то обычно девчонки больше этими делами интересуются, а у нас – мальчишки. А чего? Матери и рады, что их бандиты без дела по деревне не болтаются, - всё, как-никак, а под присмотром. Ну, вот. И вот один раз… в прошлый год это было, да, Великим Постом.. выхожу я вечером из храма… А я что-то припозднилась, уж не помню, почему… наши все ушли, я одна осталась. Выхожу и смотрю – эта гвардия, ученички батюшкины, на кладбище, прямо за церковью, разделились на две партии, пока отца Николая нет, и играют. Думаешь, во что? Представь, паньковские и никонские – эти, значит, апостолы, а грачёвские и ещё двое каменевских ребят – те солдаты.. пришли, стало быть, арестовывать Христа.
- Обалдеть! А Христос тоже был?
- Ну, а как же! Димка Сёмочкин… он длинный такой, печальный, вечно в какой-то задумчивости. Очень удачно получилось, что они его выбрали… он, конечно, не то чтобы праведный, но смирный парнишка, серьёзный. Вот. А мне интересно, конечно… Я подошла поближе, но так, чтобы они не видали, и смотрю, как они всё это будут разыгрывать.
- Ну, и как? Никого не распяли? А то знаешь, как бывает: дети в подвале играли в гестапо…
- Да нет же! Наоборот всё было! Сперва у них всё шло, как положено. Один солдат подходит, кладёт Христу руку на плечо, а Христос такой печальный-печальный… у меня аж сердце защемило, так хорошо он это изобразил. Ну, тут выходит Валька Колосов, сосед мой… апостол Пётр, стало быть. И говорит: а ну, убери клешни и не лапай нашего Учителя! И – палкой того по уху. И, видно, он слишком сильно ему палкой засветил, потому что тот как взвоет! Ты что, дурак? – кричит – и ему тоже в ухо, кулаком, да со всего размаху. Апостол Пётр аж сел в сугроб Отряхнулся да как заорёт: ребя, наших бьют! И пошло дело!
- Драка началась?
- Первосортнейшая. Апостолы – на этих, эти – на апостолов. Апостол Пётр орёт: бейте их, не давайте к Христосу подходить!
- Мамочки! А Христос чего?
- Я думала, он тоже в драку полезет, не выдержит. Но он, представь, остался верен своей роли. Артист такой, что просто загляденье. Сел на скамеечку возле одной могилки, а на лице такое выражение – не передать. Мол, учил я вас, учил, дураков, а всё без толку… Тут я слышу – за спиной у меня кто-то стоит. Оборачиваюсь – отец Василий, старенький наш батюшка, настоятель. Я ему говорю: отец Василий, я пойду, их разниму, а то ещё покалечат друг друга. А отец Василий мне: не лезь, говорит, тут судьба истории решается. А у самого глаза блестят таким азартом, просто любо-дорого. Говорит: погоди, дай, хоть посмотрим, кто победит.
- И кто победил?
- Наши. Ну, в смысле, апостолы. Распихали этих по сугробам и ещё снегу за шиворот натолкали, чтобы помнили… Отец Василий апостола Петра спрашивает: ну, и что теперь будет? А тот к синяку ледышку прикладывает и говорит: а чё? Хуже-то, говорит, не будет. Христоса мы спасли, теперь убежим с ним, спрячемся и никому не дадим! Это он так говорил – «Христоса». А отец Василий смеётся: а ну-тка, говорит, Христос-то с вами не пойдёт? А Валька, то есть Пётр, ему: не пойдёт, говорит, - свяжем и потащим, вот так. И всё равно его спасём. Умора, одним словом! Я им говорю: чудаки вы, разве вам отец Николай не объяснял? Своей смертью Он нас всех от вечной погибели искупил! А Валька, зараза такая, мне: а может, я не хочу, чтобы меня так искупывали! Так и сказал – «искупывали». Тут отец Василий вздохнул: да кто ж, говорит, хочет! И я, мил-друг, такой ценой бы не хотел, да только нас-то тут не спрашивают. И неча нам в божественные дела соваться, там и без нас разберутся. Задумался и говорит: а что победили – это вы молодцы! Ну, пошли… и этих вон собирайте-зовите, буду вас всех зелёнкой исцелять. У меня как раз на подоконнике пузырёк завалился.

ЗдОрово!
Откуда это?

http://hildegart.livejournal.com/
Там еще много интересного.

Моя подруга и католический священник.
- Католичество, вообще-то, ведь очень мрачная религия, суровая… круче православия даже. Я раньше думала, что это фуфло, ничего подобного… что это мы только так думаем, «Тиля Уленшпигеля» в детстве начитавшись. Кстати, интересно, кто первый придумал, что эту книжку можно детям давать? Это же можно психику искалечить капитально, на всю жизнь, ни один психоаналитик потом не разгребёт… Но ладно, я же не об этом. Я – о религии. Правда, мрачно очень. Где-нибудь в Париже или в Вене это не так заметно. А вот в Праге, где всё сохранилось, как было, с давних времён, без всяких этих новомодных новшеств – вот там правда костёлы мрачные, без дураков. И снаружи, и внутри. Как зайдёшь куда-нибудь – там пусто, страшно, коричнево как-то.. сверху готика, на неё налеплено барокко, как ты и говорила… Мне как-то всегда казалось, что барокко – это что-то такое светлое и воздушное, как кремовый тортик с бантиком. Ага. Щас. Это такой, я тебе скажу, тортик, что если, допустим, таким тортиком в морду засветить, то мало не покажется. Ужас, до чего тяжеловесно и уродливо - по крайней мере, в тамошнем исполнении. И золото это, и глыбищи мраморные.. да что я тебе рассказываю? ты же сама всё видела! А святые, блин? Да если бы у святых были такие лица, рай можно было бы закрывать за ненадобностью – всё равно бы туда к ним ни один нормальный человек не сунулся! Это же официоз похуже рабочего с колхозницей.. те хоть бодрые ребята, ничего из себя не ломают, ручки не складывают и глаза под лоб не закатывают. А здесь – это вообще… особенно на Карловом мосту. Я сразу вспомнила, как у нас в школе, в вестибюле на стенке, портреты членов политбюро висели. Вот – один к одному, скажи, да? Ты же мне когда-то говорила, что у тебя твой религиозный идеализм впервые дал трещину именно в Старой Праге. Я тогда не понимала, что ты имеешь в виду, а теперь поняла. Какая там трещина! тут вообще любой идеализм в момент по швам расползётся и во Влтаву стечёт тоненькой струйкой… только его и видели. Кошмар, одним словом. И странно при этом, что этот кошмар именно в католических храмах. В гуситскую эту их церковь зайдёшь – там светло, покойно, люстры хрустальные висят-переливаются, и сам воздух как будто хрустальной. А в католической – как в пещере. Вроде и высокие своды, а всё равно давят. И темно, и неуютно.. бр-р-р. Мрачно, в общем. И душно. Как это у них называется – Душна улица? Я понимаю, что это значит «Улица Святого Духа», а всё равно как-то… И нищие на паперти сидят и лица прячут. Не знаешь, почему они лица прячут? Типа, неудобно милостыню просить? Уткнётся лицом в колени, а чашку для подаяния над головой держит. Жалко их так почему-то. Я им всегда подавала, когда мимо проходила.

Ну, вот. Пошла я один раз гулять одна. Суббота была, и уже вечер довольно поздний. А в Старой Праге, ты же знаешь, там же невозможно заблудиться, потому что отовсюду видны эти башни Марии Тыньской, в подсветке. Если даже забыл, куда идти, иди к Марии Тыньской, а уж оттуда не заблудишься. Я так и подумала. И пошла себе спокойненько гулять. А про чертей своих, натурально, забыла – что, конечно, было моей ошибкой, потому что они этого не любят. И вот они быстренько взяли, занавесили всё облаками, туманом и чёрт-те чем ещё, и как вдарят дождину.. я тебе передать не могу, что это была за дождина! Натурально, репетиция конца света. Я, само собой, заметалась, мокрая вся, как сто мышей… сверху потоки, снизу потоки, тьма египетская, ни одного нормального фонаря.. средневековье ж, блин! И никакой Марии Тыньской, конечно, не видать, и вообще ни фига не видать, и все магазины закрыты наглухо… суббота же. Рестораны, правда, открыты, но кто же меня пустит в ресторан в таком виде и без гроша в кармане? В общем, спасенья нет.. вообще никакой надежды, как на Титанике. Вдруг вижу – церковь. И дверь на заперта. Я – шасть туда. Службы нет, темно, душно, как в погребе, холодюка страшная, но хотя бы сухо. Я села на заднюю скамейку… а с меня же льёт, как с гуся.. целая лужища подо мной натекла здоровенная. Слышу – дверь сбоку стукнула, и из этой вашей подсобки, не помню, как она называется… в общем, выходит ксёндз. Или это в Польше ксёндз, а в Чехии кто-то другой? Короче, батюшка тамошний. Священник. Пожилой такой, маленький и сердитый. Подошёл ко мне, увидел, какую я грязь на полу развезла, заклокотал горлом, как петух, и что-то такое сердитое стал мне по-своему говорить. Вижу – недоволен. Мне, конечно, неудобно стало и всё такое… а с другой стороны, что я поделать-то могу? Я же тоже не виновата. Я говорю ему по-русски: извините, типа, я не нарочно, я сейчас того… ухожу, в общем. А он говорит: русская, да? Россия? И глаза у него загораются таким, знаешь, хищным и нехорошим огнём. Я, вообще, и раньше слышала, про то, что в Чехии повальная русофобия у местного населения, но как-то на себе не испытывала. Как-то мне везло до этого.. все ко мне очень доброжелательно относились. А тут я вижу у него на лице самую натуральную, неподдельную русофобию, первого сорта, без дураков. Я думаю: бли-ин, как всё неудачно-то получилось! И тихонечко, бочком, стала пробираться к выходу. А он – хвать меня за руку! Да сильно так… я даже чуть не заорала от неожиданности. Толкает меня обратно на скамейку. Сиди, говорит. И уходит обратно в свою подсобку.

А мне – чего делать? Я села и сижу. Сижу, как дура, вся мокрая насквозь, и не знаю, чем это всё кончится. Смотрю – он выходит. И тащит с собой таз, ведро с водой и тряпку. Классно, да? Я чего угодно ожидала, но не этого. Поставил передо мной тазик, ведро тоже рядышком пристроил и тряпку так, знаешь, с чувством на пол шваркнул, рядом с моей лужей. И смотри на меня. Рожа ехи-идная такая. Я думаю: ну, ладно. Сейчас я тебе покажу, что наши просто так, без боя, не сдаются. Беру эту тряпку, отжимаю и начинаю собирать воду с пола. А я, между прочим, когда уборщицей в аптеке работала, я там лучше всех убиралась… потому что это так только кажется, что это просто – грязь с пола убрать, - а на самом деле тут же, как и в любом ремесле, свои секреты. Опыт нужен и мастерство. Короче, я ему так пол вытерла за два захода, что всё кругом просто засияло, как картинка. Он на всё это посмотрел, посмотрел, потом говорит мне: руки! И показывает, что я должна их вытянуть. Я думаю: блин, псих какой-то, наручники, что ли, на меня будет надевать? Вытянула руки, а он показывает: не так, мол, а над тазом. Зачерпнул какой-то кружкой чистой воды из ведра и мне на руки полил. Потом опять говорит: сиди! И опять уходит в подсобку. Вышел, выволок оттуда чайник.. не электрический, а такой простецкий, эмалированный, с носиком… кружку притащил, пирожков каких-то… и велит мне всё это выпить и съесть. Я глотнула – мамочки! Не знаю, чего он туда намешал, в этот чай, но пробирало это до самых костей, не хуже коньяка… так сразу, знаешь, глаза на лоб, нёбо горит, дыхания нет, а внутри сплошное пекло. Очень сильная штука. Жалко, я не спросила, что это была за фигня. Но не чай, однозначно… отвар какой-то. И пирожки! Знаешь, венские пирожные хвалёные по сравнению с пражскими пирожками – это, оказалось, тьфу, промокашка с кремом! Главное, я потом искала в кондитерских такие пирожки. Но "биип". Может, это они специально при церкви где-то пекут? В общем, сожрала я это всё в один момент. Стала благодарить. А он мне опять говорит: сиди! И в третий раз ушёл. А я опять сижу, жду. Но уже зубами не клацаю. Он выходит, выносит мне громаднейший свитер, шерстяной, домашней вязки. Я не знаю, на кого это свитер вязали – на Гаргантюа? Ты даже представить себе не можешь, каких он был размеров! Я, когда в него влезла, он мне оказался до пят, я ничуть не преувеличиваю! Такой видок был.. можешь себе представить. И ещё он мне дал сапоги.. правда, слава Богу, маленькие, хоть и стоптанные… и зонтик ещё. Я говорю: не надо зонтик, дождик-то кончился. А он только кулаком мне погрозил… ну, я и спорить не стала. Так и пошла к себе в этих сапогах, с зонтиком и в свитере до пяток. Пока дошла – согрелась окончательно… свитер хороший оказался, просто как шуба, даже теплее. В гостинице ещё водочки хлопнула – и не заболела, представляешь!

Ну, вот. На следующий день – воскресенье. И у нас с Мариной билеты на какой-то обалденный джазовый концерт. Я ей говорю: знаешь, иди без меня, а? Она говорит: да ты что? Когда мы ещё на такой концерт попадём? Да ещё, типа, почти бесплатно? Я говорю: нет, знаешь, я не могу, у меня дела. Не обижайся. Но она, конечно, обиделась немножко… хотя потом ничего… Подцепила быстренько мужика какого-то и повела его вместо меня на концерт. А я забрала свитер, сапоги, зонтик и пошла искать ту самую церковь. Еле нашла, представляешь? Захожу – а там светло так, нежно всё как-то… хор поёт, как в ангельском саду… и статуи такие хорошие… грубоватые и простые какие-то, с такими лицами, знаешь… как бы угловатыми чуть-чуть и застенчивыми. И народу полным-полно, а всё равно тихо. И хорошо так – я тебе передать не могу! Я даже молилась. Нет, правда, честное слово… И пол такой чистый был.. я с такой гордостью на него смотрела – очень было приятно. А потом, после службы, стала искать того священника, но не нашла. Передала всё это какому-то другому священнику, незнакомому. Попробовала объяснить, что это и откуда, а он так только засмеялся, закивал, рукой махнул и всё забрал.

А того, первого священника, который меня пол заставил мыть, я всё-таки ещё один раз видела. И знаешь, где? Около могилы одного российского солдата. Там, в старом городе, может, ты видела? – могила такая, её экскурсоводы всегда показывают. Там наш солдат лежит, который, когда умирал от ран, просил, чтобы его похоронили прямо в городе. Чтобы он лежал там и слушал, как колокола звонят. И его так и похоронили, как он просил. Так вот – я видела этого священника у его могилы. Не знаю, что он там делал. Просто стоял рядом и молчал.

Очень понравилось. И по ссылке действительно ещё много интересного Спасибо!

Мой Сан-Дамиано

В годы своего неофитства я, как и все неофиты, очень хотела побывать в Ассизи.
- Джотто посмотреть? – понимающе спрашивал у меня знакомый искусствовед.
- Да какой там Джотто! – отмахивалась я. - Не люблю я вашего Джотто. Краски яркие, нежные, а лица страшные, косоглазые, чужие… Нет. Хочу посмотреть Сан-Дамиано. Ну, церковь, которую святой Франциск своими руками восстанавливал. Камни собирал и восстанавливал.
- Как ты утомляешь меня своим фанатизмом, - вздыхал искусствовед и гладил меня по голове, как неразумного ребёнка.
- Потерпи, - говорила ему я. – Ещё года два-три, и это пройдёт.

Время шло, фанатизм и вправду прошёл, как радостный, хотя и впрямь утомительный сон, а Франциск всё ждал и ждал, присев на камушек возле церкви святого Дамиана, когда же я соберусь и приду к нему в Ассизи. И, не дождавшись, сам пришёл ко мне.

Мой Сан-Дамиано находился в соседнем селе, в километре от нас, и был знаком мне до последнего камушка в стене. Эту старую рыжую церковку мы обжили и излазили с незапамятных времён. В те времена чуть не в каждом селе был такой Сан-Дамиано – облупившийся, разбитый, с напрочь снесёнными куполами, сбитыми фресками и матерными надписями на стенах. С годами надписи блекли и выцветали, становясь почти неразличимыми, крыши зарастали ивняком, по разбитым стенками начинал расползаться жёлтый колючий хмель, затягивая раны и маскируя увечья, и аисты вили гнёзда на разбитых куполах, и донник пробивался сквозь щели в ступенях, и молитвенная тишина вновь наполняла гулкие, серые от кирпичной пыли нефы и полукруглые тесные алтари.

В детстве мы облюбовали одну из таких церквей для игр, приключений и медитативных размышлений о всяких потусторонних вещах. То, что прямо за церковью находилось старое кладбище, только усугубляло ситуацию. Сидя на холодных кирпичах под резными обломками иконостаса, мы делились друг с другом не совсем честными воспоминаниями о наших собственных встречах с привидениями, а также кстати вспоминали философа Хому, графа Дракулу, весёлую семейку вурдалаков из Алексея Толстого (про семейку Адамс мы в то время ещё не слышали), а также всяких многочисленных обладателей Чёрных Рук, Безголовых Плеч и Окровавленных Пальцев. Иногда, на самом впечатляющем месте, прямо над полом с громовым шелестом и свистом крыльев пролетала ласточка, и это было так страшно, что мы не могли даже визжать, а только замолкали и, схватившись за грудь, с неимоверным трудом переводили дыхание и успокаивали колотящееся в горле сердце.

Я нежно любила эту церковь. Я с ранних лет привыкла к её кроткой заброшенности и пустоте, наполненной затхлым сумраком и молитвенной тишиной. Иногда я шла туда одна, и у меня было чёткое ощущение, что я иду в гости, и там, куда я иду, меня ждут и будут мне рады. Я могла подолгу стоять в её гулкой, космической полутьме, до костей пробираемая нездешним холодом и непривычным, не поддающимся толкованию чувством. Мне было странно, страшно и хорошо. Я любила её такой, какой знала с детства, и не могла себе представить, что она может измениться.
Наш собственный святой Франциск оказался бабкой Зоей, горбоносой колдуньей с чёрным от загара лицом и белыми космами, лезущими из-под драного цветастого платка. Она знала множество старинных заговоров, умела лечить рожу, грыжу и меланхолию, собирала в полнолуние полынь и молодой тысячелистник и артистически принимала роды – как у женщин, так и у коров. В какой момент ей пришло в голову бросить собирать травы и начать собирать камни, чтобы укреплять ими разрушающуюся церковку, никто не знает.
- Вроде как голос мне был, - задумчиво объясняла мне она. – А может, не было. Кто ж его разберёт? Старая я, слышу плохо, чегой-то сказали мне оттуда, сверху, значит… а чего – не разобрала я толком. Ну, и взялась за дело-то. А что ж? Неуж ждать, когда вдругорядь скажут? Ан, может и не скажут, во второй-то раз и не скажут.. а я – сиди и жди? Так и помрёшь, дожидаючись. Нет, пока силы есть, надо, стало-ть, работать. Камни-то – энто что! Энто баловство одно. Ты, поди-ка, деньги собери, да подрядчиков найди, да материалы… да председателя уломай, да в район съезди! Энто ведь ужасть одна, сколько делов!

«Делов» и впрямь было невпроворот, и я с энтузиазмом взялась ей помогать. Мне сказочно повезло: одно дело - потрогать рукой камни в стене церкви святого Дамиана, а другое – лично помогать их туда укладывать. Время шло, дело потихоньку двигалось, и на моих глазах стал разрушаться и исчезать тот бездонный, сосредоточенный покой, которым некогда была полна моя церковь. Она стала шумной, пёстрой и горластой. Бабка Зоя, при всём её фантастическом энтузиазме и редкостном душевном такте, была напрочь лишена художественного вкуса, да и прочие радетели были ей под стать. Строгое двухсотлетнее здание, отличавшееся некогда чёткостью и гармонией форм, стало расползаться и искажаться на глазах. На место дивного дубового иконостаса, сплошь покрытого полинялым золотом и резьбой, поставили игрушечный, лубочный, из тонких дрожащих планочек и грубо налепленных на фанеру печатных картинок. На кое-как укреплённую крышу водрузили малюсенькие, как недозрелые луковицы, купола, с отменно кривыми, сверкающими на солнце крестами. Снаружи стены выкрасили бледно-голубой краской, напрочь уничтожившую романтичную древность прежних развалин. А когда над входом стали подвешивать пластмассовый вокзальный козырёк нехорошего синюшного оттенка, я окончательно поняла, что прежней моей церкви нет и уже не будет никогда. А тут ещё уехал прежний, добродушный и ироничный батюшка, и вместо него прислали другого, рыжеволосого, нервного, с хмурым, нездоровым лицом, вечно сведённым гримасой раздражительного нетерпения. Про него говорили, что он жаден до денег и привержен к зелёному змию.

Однажды, когда мы сидели на ступеньках церкви и отдыхали после разгрузки машины с кирпичом, он явился посмотреть, как идут работы и, углядев меня, тут же ко мне прицепился:
- Всё ходишь сюда, да? Я вот не пойму, какой тебе в том резон? Сама ж говорила, что не православная!
- Так это.. кирпичи некому было выгружать, - не очень охотно объяснила я, поглощённая мышечной болью и усталостью во всём теле.
- Что ж, что некому? Уж как-нибудь бы обошлись без католиков. Католики – они же враги православию. Завсегда были врагами и будут! Что, скажешь – нет?
- Не скажу, - ответила я ему сквозь истому и жар, которым потихоньку наливался утренний воздух. Я знала, что при таких обстоятельствах ни в коем случае нельзя затевать спор – особенно идеологический.

Но батюшка не унимался:

- То-то, что не скажешь! Потому что сама знаешь – враги! Может, ты тоже послана нам вредить, почём мы знаем? Ну-ка, расскажи, как вы вредите православным! Расскажи, а мы послушаем.
- Я, вообще-то очень нерадива в этом отношении, - вздохнула я. – Честное слово. Даже толком и не знаю, как это лучше делать. Может, вы что посоветуете, отец Зосима?
- Я-то посоветую! – закипятился пуще прежнего батюшка и дёрнул себя за бороду. – Я-то – знаешь, что тебе посоветую? Иди-ка ты отсюда, вот что я тебе скажу! И нечего тут! Уж без твоей помощи как-нибудь обойдёмся!

Я встала со ступенек, с оханьем схватилась за поясницу, разогнулась со скрежетом и стоном и пошла прочь от церкви. День становился всё жарче, в воздухе пахло сухой травой, липовым цветом и разогретыми свежеструганными досками. Над липами кружились и галдели вороны – у них как раз молодёжь впервые вылетала из гнёзд, и надо было её поддержать. Где-то на окраине жужжала газонокосилка и лаяли собаки.

Возле самой речки меня нагнал отец Зосима. Он запыхался, лицо его было красным, а медные спутанные волосы стояли торчком под скуфьёй.
- Ты… это… - тяжело переводя дух, попросил он. – Не помню, как тебя – забыл… В общем, ты прости меня. Виноват я перед тобой, прости.
- Отец Зосима, да что вы! – испугалась и смутилась я. – Я сама виновата, я же вам первая нагрубила. И ушла нехорошо. Гордыня всё это, и больше ничего.
- Она, проклятущая, - держась за сердце, подтвердил отец Зосима. – Пойдём назад, а? Анна Васильевна уж чайник поставила, а у меня варенье есть. Думаешь, от прошлого года? Нет, нынешнее, клубничное.. тётка Зоя варила, она на эти дела мастерица. Прямо перед церковью сядем и все попьём. Пойдём, а?

И мы пошли назад, и лёгкий речной ветерок дул нам в спину, и солнце всё лило и лило на нас сверху густой, томительный зной, а впереди, над крапивой и липами, нежной, почти прозрачной лазурью сияли стены обновлённой церкви, и купола сияли, как серебряные слитки, а от кривых, чудесных крестов исходил нестерпимый для глаз жар. И орали во всё горло радостные вороны.
- А я тебя помню, - сказал мне отец Зосима. – Как звать тебя – забыл, а как про панночку рассказывала – помню. Как она в гробу летала. Прямо вот в этой церкви и рассказывала. Что, забыла поди?

Я долго вглядывалась в его лицо, но так и не вспомнила ни его самого, ни его мирское имя. В то время у меня было много деревенских приятелей, и всем им рано или поздно мне приходилось рассказывать про панночку.

Здорово!! Спасибо, Елена! Это ж надо, малые дети, а туда же - Христоса спасать...
И, главное, батюшка какой мудрый

_________________
...
И если СЛОВО - это Бог,
То ТИШИНА есть Богоматерь.
(с)

Елена,спасибо большое! Очень интересные рассказы.

_________________
Спаси Вас Господи!