Православный форум Доброе слово

СТАКАН КИСЕЛЯ

Еще в Москве я наслушалась таких историй о прозорливости протоиерея Василия из Васкнарвы, что, приехав в Пюхтицы и обнаружив, что Васкнарва находится рядом, я загорелась желанием съездить туда.

- Батюшка, - говорю архимандриту Гермогену, - благословите съездить в Васкнарву.

- Но вы же только что приехали в Пюхтицы, и вам полезней пожить в монастыре, - возразил он.

- Батюшка, но ведь так хочется! Очень прошу вас благословить.

И отец архимандрит нехотя благословил меня в дорогу.

Позже, когда приходилось сталкиваться с людьми, творящими непотребства исключительно «по благословению», я воспринимала их уже как своих родименьких, вспоминая, что в былые времена тоже любила испрашивать на все благословения, строго следуя принципу: да будет воля моя. «Никого она пока не послушает, - говорил обо мне в ту пору мой духовный отец. - Ничего, набьет шишек и научится послушанию». И поездка в Васкнарву началась с шишек.

- Ты зачем сюда приехала? - спросил неприветливо отец Василий.

- С вами поговорить.

- А о чем с тобой, маловерной, разговаривать? Вот если б в тебе истинная вера была!

Я обиделась: неужто я из безбожников? Душа пламенела тогда такой любовью ко Христу, что не в силах дождаться рассвета, я приходила еще ночью к затворенным дверям храма и плакала здесь от счастья: Бог есть! Он нас любит! И как чувствуется в ночи дыхание моря, еще сокрытого от глаз, так я чувствовала Божию любовь, обнимающую собою весь мир.

Обида усугубилась тем, что отец Василий довольно жестко обличил мою попутчицу, приехавшую в Васкнарву из Москвы со своим горем. Москвичка даже расплакалась, а я бросилась ее защищать: «Батюшка, она хорошая!» - «Да, я хорошая», - подтвердила москвичка, всхлипнув совсем по-детски. А батюшка вдруг заулыбался и отправил нас, таких хороших, на послушание в трапезную.

И потянулся долгий томительный день на поварском послушании. Питание в Васкнарве, на мой взгляд, было скудным. В самом деле, разгар лета, на рынках изобилие плодов земных, а тут питались в основном перловкой, с трудом раздобыв пару луковок на суп. И когда кто-то пожертвовал в трапезную немного черной смородины, наша худенькая до бестелесности повар Тамара сказала благоговейно: «витамины», решив приготовить из ягод главное пиршество дня смородиновый витаминный кисель. В Васкнарве на восстановлении храма тогда работало где-то полсотни паломников. Ягод же было мало, и Тамара тихо взмолилась перед иконой Царицы Небесной: «Матушка, у правь Сама, чтобы хватило каждому по стакану киселя».

По здешнему обычаю в трапезной работали молча. Час прошел, другой, а никто не произнес ни слова. Как же я полюбила потом эту молитвенную тишину на общих послушаниях, когда лишь улыбнешься в ответ на улыбку сестры, и славословит Бога душа. Но тогда молчание угнетало, как бойкот, и почему-то казалось мы чужие друг другу равнодушные люди. И зачем я приехала сюда?! Первой не выдержала гнетущего молчания моя москвичка:

- Бог есть любовь, - изрекла она громко, - а здесь доброго слова не услышишь от людей. У меня такое горе, такое горе - мой сын, офтальмолог, женился на парикмахерше! Книг не читает - чаевые считает. А ваш батюшка Василий говорит, что я настоящего горя не видела, что я эгоистка и что... Все - уеду отсюда немедленно!

И мама офтальмолога выскочила из трапезной, громыхнув по нервности дверью. Вскоре и меня отпустили с послушания. «Ты ведь устала с дороги, да?» - сказала Тамара. И поставив передо мною обед, налила полстакана киселя: «Прости, что полстакана. Боюсь, не хватит на всех. А людям так витамины нужны».

Честно говоря, нехватка витаминов меня как-то не волновала. Мы уже сговорились с моей москвичкой, что уедем отсюда первым же утренним рейсом. И закупив на базарчике у автостанции уйму деликатесов, попросту говоря, объелись и уснули блаженным сном праведниц, утомленных чревоугодием.

Разбудил меня тихий стук в дверь. Я взглянула на будильник - час ночи. На пороге кельи, вся залитая лунным светом, стояла тоненькая Тамара и протягивала мне полстакана киселя:

- Прости, прости меня, маловерную. Я тебе полстакана не долила.

- Тамара, я сыта.

- Пей кисель - витамины, а я пойду в трапезную котлы домывать.

- Ты что, до сих пор работать не кончила?

- Ничего, я привычная. Немного осталось.

- Слушай, мне стыдно. Давай помогу?

- Спи. Ты новенькая. Новеньким трудно. А потом Матушка даст тебе силы, и будешь новеньким помогать.

Стакан смородинового киселя сиренево светился в лунном свете, а Тамара просияла, глядя на него:

- Какая у нас Матушка, а? Все молитвы наши слышит, и дала каждому по стакану киселя. Знаешь, потом ведь целый автобус паломников приехал. Я наливаю всем по стакану, и не кончается кисель. Сейчас стала мыть кастрюлю - гляжу, а твои полстакана остались. Тебе ведь Матушка наша Богородица
полный стакан киселя дала.

Много лет прошло с тех пор, а до сих пор понимаю, что в меру веры Тамары мне пока не возрасти. И сквозь годы вспоминается малое чудо, как Матушка наша Пресвятая Богородица дала мне полный стакан киселя.

В общем, никуда мы с моей москвичкой из Васкнарвы не уехали и прожили здесь еще четырнадцать дней. Обличали здесь жестко - это верно. Но душа уже чувствовала - идет исцеление, и хотела избавиться от гноя страстей.



ЛИДИЯ
После трапезной мы с моей москвичкой выпросились на новое послушание.

- Батюшка, - сказала москвичка, - раз уж мы приехали из загазованной Москвы на природу, то дайте хоть свежим воздухом подышать

И дали нам вволю надышаться свежим воздухом, послав на стройку мешать бетон. Никаких бетономешалок храм по бедности не имел, и мы мешали бетон вручную в большой бадье под руководством молчаливой паломницы Лидии. Молчалива же Лидия была настолько, что и словечка из нее не вытянешь, но моя москвичка наседала на нее:

- Лидия, какая у вас специальность?

- Нехорошая.

- Вы кто - парикмахерша?

- Хуже.

Что может быть хуже парикмахерши, мама офтальмолога не представляла, а потому продолжала наседать:

- Хуже? Да бывает ли хуже? Лидия, объяснитесь же, наконец!

- Продавщицей я была в сельмаге и людей обжуливала, ясно? – не выдержала Лидия и схватилась за лопату, мощными движениями мешая бетон.

Без работы Лидия не могла. Она тут же сникала, тоскливо глядя в одну точку. И если мы с москвичкой, бывало, по часу нежились на солнышке, дожидаясь, пока каменщики выберут раствор из бадьи, то Лидия тут же отправлялась на стройку искать себе работу. Делала она это своеобразно молча перехватывала лом у паломника и выворачивала валуны из древнего разрушенного основания стены. Однажды работавшему рядом с ней паломнику попался неподъемный валун, и он хотел было позвать на помощь кого-то, как к валуну устремилась Лидия:

- Не тронь. Мое. - И мощно вывернула валун из земли, а затем с натугой отнесла его в сторону.

Она, казалось, искала такую неподъемную ношу, которая бы задавила ее тоску. Запомнился случай - паломники силились донести до стройки тяжелое бревно, и все роняли его, как бревно перехватила Лидия: «Мое». Взвалила бревно на плечо и, чуть пошатываясь под тяжестью ноши, понесла его в одиночку, не позволяя помочь. К загадкам в поведении Лидии в Васкнарве привыкли - она жила при храме давно. Для нас же многое бы осталось непонятным, если бы не разговорчивость моей москвички. А говорить она могла на одну тему: «У меня такое горе, такое горе мой сын, офтальмолог, женился на парикмахерше! Это кошмар - такой мезальянс! Да бывает ли что-нибудь хуже?»

- У меня хуже, - обронила Лидия, не поясняя больше ничего.

Словом, у нас сложился своего рода распорядок дня -Лидия молча мешает раствор, я бегаю с ведрами за песком, а мама офтальмолога причитает над раствором: «Мой сын, ученый, и па-рик-ма-херша!» Так продолжалось довольно долго, пока Лидия не задала вопрос:

- Твой ученый в Бога верует?

- Ну, крещеный.

- А парикмахерша?

- О, эта лиса даже на клиросе поет. Такая лиса, ути-пути!

- Про лису потом, - оборвала ее Лидия, - про моих деток послушай сперва. Я трех сынов родила и взлелеяла - красивые, сильные, как дубки. И был у нас дом - полная чаша, самый богатый дом на селе. Говорили мне люди, да я не верила, что муж мой колдун и свекровь колдунья, а я хорошо с мужем жила. Оба деньги любили, скупали золото—на случай инфляции надежней всего. Раз иду мимо церкви, а там людей крестят. И я покрестилась с одной мыслью, чтобы крест золотой носить. Вернулась домой после крещения - крест под пальто, его не видно, а колдун мой позеленел затрясся весь и рычит по-звериному: «Не снимешь крест, детей погублю!» Прогнала я его, ушел к матери. Дом-то родительский был - мой. А колдун ночами в окошко стучится: «Выбрось крест и вернись ко мне. Дети мои, мои, запомни, и я их навек с собой заберу». Мне бы тогда же бежать в церковь и успеть детей окрестить! А через ночь мне звонят из милиции: «Старший сын твой убит в драке, а перед смертью человека убил». Распахнула я дверь - несут сына, а колдун при крылечке стоит: «Один уже мой. Может, помиримся, и теперь-то ты снимешь крест?» - «Теперь, говорю, - крест Христов не сниму». На поминки пришел. Я не хотела, но родня зашумела, все же отец. С младшим сыном о чем-то стал разговаривать, а сын рванулся, схватил двустволку и застрелился у меня на глазах. Некрещеные оба и неотпетые, даже в церкви не помянуть. Только среднего сына силком окрестила. Жив остался, а толку что? Пьет, блудит, мат-перемат. А недавно ослеп от водки. Может, это для вразумления, Господь его вразумит?

После этого разговора Лидия замкнулась и ушла от нас на другое послушание. Видно, тягостно ей было наше сочувствие, а такое горе ни с кем не разделить.

Про парикмахершу моя москвичка больше не заикалась. А перед отъездом долго пересчитывала деньги и, решив, что на билет хватит, купила на рынке роскошную кофту из ангорки:

- Лидочку жалко. Подарю Лидочке.

Лидия приняла кофту спокойно и с опытностью товароведа ощупала швы:

- Настоящая ангорка. Не подделка, - а потом равнодушно вернула кофту: - У меня таких кофт - целый шкаф забит. А ковров, хрусталя, ювелирки! Недавно ездила дом заколачивать - не вернусь я больше туда. Зашла в сени, а там синей тенью мой сыночек в испуге стоит. Самый младший, самый любимый. Сладкий мой, бедный синий сынок! Не крестила я деток, значит, убила, и на Страшном Суде с меня спросит Господь.



* * *

Первое время я поминала Лидию на всех молебнах, а с годами стала ее забывать. Но недавно прочла в книге неообновленческого священника, что православные храмы устроены негуманно - люди устают стоять на службах, и надо бы на манер костелов или кинотеатров заполнить все пространство церкви скамейками, чтобы и молиться и отдыхать. И сразу вспыхнуло имя - Лидия. Заставьте Лидию не уставать! И снова вспомнились будни Васкнарвы, как Лидия, не шелохнувшись, выстаивает долгие церковные службы, не позволяя себе присесть даже на кафизмах, и все ищет ношу потяжелее, надеясь в тяжких трудах покаяния облегчить участь своих детей.

Не грех, конечно, молиться и сидя, но в Церкви кающихся – не сидят.

Спаси Бог за интересный рассказ.Хорошо читать о монастырской жизни и о путях человеческих к Богу.Если что то еще такое есть выкладывайте почитать.

Нина Павлова

«ОЙ ВЫ, ГОЛУБИ, ОЙ ВЫ, БЕЛЫЕ!»



Случай с профессором

Вернулась я в августе в Москву из деревни и сразу же позвонила ближайшей подруге.

- Прости, не могу говорить, - ответила подруга. - Папу схоронили вчера.

- Давай я завтра к тебе приеду?

- Умоляю, не приезжай. Я не открою дверь!

Так продолжалось два месяца - зво­ню, а подруга бросает трубку, запрещая приезжать к ней. Тут было явно что-то неладное. Конечно, горе есть горе, но два месяца изрядный срок для траура, тем более что смерть отца не была неожиданной. Он умер уже в глубокой старости, а перед этим несколько лет угасал в параличе. К сожалению, попытки подруги обратить отца к Богу не имели успеха - он был в свое время профессором кафедры научного атеизма и антирелигиозником старой закалки. Веру в загробную жизнь профессор называл «сказкой для малодушных» и, запретив дочери отпевать его в церкви, завещал распорядиться его останками «практично» и «гиги­енично». То есть сжечь его тело в крематории, а пеплом удобрить клумбу

Удобрять клумбу столь кощунственным образом подруга не стала, но захоронила урну с прахом отца в могиле его православных родителей, крестивших сына еще во младен­честве и водивших его в детстве за ручку в храм. А после кремации начались странности — подруга перестала выходить на работу и, затворившись в квартире, не пускала на порог никого. Когда же обеспокоенные коллеги приехали навестить ее, она отказалась открыть им дверь, а в квартире кто-то громко и страшно стонал.

На работе всполошились и позвонили мне с упреком: «Неужели ты не можешь наве­стить подругу и выяснить, что происходит? Там, похоже, какой-то кошмар!? Навестить подругу я очень хотела. Но как это сделать, если твердо обещано, что не откроют дверь? Думала я, думала и придумала. Однажды подруга взяла у меня книгу, а потом долго изви­нялась, что забывает вернуть. Книга была мне не нужна. Но, позвонив подруге, я сказала «металлическим» голосом:

- Немедленно верни мою книгу! Она мне срочно нужна для работы.

- Но я, я, — залепетала подруга, — я не могу пока выйти из дома.

- И не выходи. Сейчас я подъеду к твоему дому, сяду на лавочке у подъезда, а ты вынесешь книгу и все.

Просидела я на лавочке где-то минут сорок и, не дождавшись подруги, позвонила ей в дверь. В ответ на звонок из квартиры послышался похожий на рыдание вой, крик подруги: «Не плачь, папочка!» А в квартире с нарастающей силой что-то грохотало, выло, рыдало, и вдруг разом закричали от ужаса подруга и ее мать. Там творилось такое, что в безпамятстве страха я замолотила в дверь руками и ногами, выкрикивая непотребное:

- Открой немедленно! Я дверь разнесу!

- Прекрати истерику, Нина, - ответила из-за двери подруга. - Спускайся вниз, я выйду сейчас.

Вскоре она, действительно, вышла из подъезда. Но в каком виде? Краше в гроб кладут.

- Говори, что случилось, - приступила я к подруге.

- Папа жив и после кремации живет с нами, - сказала она тихо.- Папа очень страдает, но так изменился после смерти, что не выпускает нас с мамой из дома даже за продуктами в магазин.

- А чем питаетесь?

- Сначала варили крупу на воде, а потом крупа кончилась.

У меня была с собою буханка горячего хлеба, купленного по дороге сюда. - «Хлебом пахнет! – оживились подруга. - У тебя есть хлеб?» И по тому, с какой жадностью она набросилась на хлеб, я поняла - она голодает. А подруга вдруг заплакала над хлебом горючими слезами:

- Ты же знаешь папу - благороднейший человек, а теперь такое творит, что стыд­ но рассказывать, и мы с мамой уже в голос кричим.

- Ты отпела отца?

- Хотела отпеть. Пришла в церковь и спросила у одной бабушки: «Можно ли мне отпеть папу, если он человек крещеный и в детстве веровал в Бога, утратив вору потом?» А старушка как рявкнет на меня: «Грех безбожников в храме отпевать! Им одна дорога - в геенну!»

- Нашла кого спрашивать?! - ахнула я. - Ты что — к батюшке не могла обратиться?

- Батюшке надо правду говорить. А разве можно про папу стыдное рассказывать?

В этом вся моя подруга - она, действительно, неспособна сказать о ком-то худое, а про любимого папу тем более. И тут я впервые догадалась о причинах, заставивших ее таиться от всех: ей легче голодать и терпеть нестерпимое, чем осудить и «опозорить» хотя бы призрак отца.

По договоренности с подругой я тут же поехала в Свято-Данилов монастырь и рассказала эту историю духовнику монастыря архимандриту Даниилу, еще иеромонаху в ту пору. Батюшка долго молча молился, сказав потом категорично: «Немедленно отпеть!» На следующий день в храме Всех святых состоялось отпевание усопшего, и призрак после этого из квартиры исчез.

С тех пор прошло уже лет пятнадцать, но объяснения этой истории я не знаю и поныне, хотя спрашивала о том богомудрых отцов. Но тем-то и отличается мудрость от невеже­ства, что ей ведомо благоговение перед тайной, непостижимой земным умом. На мои вопросы отвечали вопросами: а что мы знаем о кончине человека, когда уже в предсмертные, бывает, минуты вдруг обращается к Богу заядлый атеист и умирает в слезах покаяния? И нам ли понять тот ад мучений на мытарствах, когда кричит и стенает душа? На том свете неверую­щих нет — душа уже видела Бога и знает отчетливо, где тьма, а где свет. Вот и «стучится» иногда страдающая душа в мир живых, умоляя помочь, отпеть, помянуть.

Чуть позже и уже в Козельске мне рассказали похожую историю, когда бабушка-коммунистка, бывшая в юности ревностной прихожанкой, являлась после смерти родным и так буянила в доме, что все не просыхали от слез. Старец сказал, что бабушка застряла на мытарствах и буйствует от невыносимых мучений. И тогда трое из этой семьи ушли в монастырь, отмаливая бабушку и верша свой подвиг любви.

Через эти две истории мне и открылось, что заповедь о любви к ближним распространяется не только на живых, но и на наших усопших. Они тоже люди. Тоже живые. Просто мы мало знаем о них. С той поры я стала охотно помогать на отпевании. А од­нажды, уже в деревне, вызвалась почитать у гроба псалтирь, не подозревая, что окре­стное население тут же зачислит меня в «читалки», не спрашивая на это моего согла­сия, да и не интересуясь нм. Но тут начинается уже другая история, требующая своего пояснения.



Поминки

Прежде чем пояснить, что такое деревенская «читалка», надо хотя бы немного рас­сказать о деревне возле Оптиной пустыни, где я однажды купила дом. Соседи мне попа­лись хорошее, но люди сплошь нецерковные. То есть, уверяют, что в Бога веруют, но в церковь не ходят, находя тому множество причин: «сенокос», «уборка», «некогда». А однаж­ды услышала такое объяснение:

- Мне в церковь нельзя, - сказала одна женщина. - Я черный человек.

- Это как - черный?

- Да ведь дояркой всю жизнь работала. А пастухи у нас такие матерщинники, что коровы кроме мата иных команд не признают. Что поделаешь? Выражалась. Вот и жду теперь, пока чернота с души отойдет, чтобы в церковь неосужденно войти.

Помню, как уговорила однажды соседку сходить в храм, а та призналась потом:

- Ох, и намучалась – еле вытерпела! Стою в церкви, а сама, как конь, ногами перебираю – надо картошку бежать окучивать и поросёнку поуло варить. Выстояла службу через силу воли, а толку?

И то верно — невольник не богомольник, а душа моей соседки так прикипела к зем­ным заботам, что от земли ее не оторвать. Но все же вопрос о нецерковности или подспуд­ной воцерковленности здешних людей не так прост, и вот сценка из жизни восьмидесятых годов. На правлении колхоза выступает представитель райкома партии и говорит грозно: «Чтоб на Георгия выехать в поле и до Николы отсеяться, а иначе партбилеты на стол! Ясно?» — «Ясно, ясно»,— гудят колхозники, понимая без пояснений, как обозначены сроки посевной. Знание церковного календаря здесь, похоже, в крови, и цикл сельско­хозяйственных работ прочно увязан с ним.

- Когда лучше сажать огурцы? — спрашиваю у бабушек.

- Под Троицу, милая, под Троицу. В наших краях испокон века под Троицу сажали - без всяких парников, плетушками, а огурцов было - не обобрать.

Есть в здешних краях обычай - для поминания усопших пекут «лествицу», то есть печенье в виде лесенки. Почему надо печь «лествицу», объяснить не могут, но объяснение этому есть. Здесь примонастырская земля, где из поколения в поколение жили Богом и для Бога, а любимым домашним чтением по деревням была «Аествица» преподобного Иоанна Аествичника. Вот и осталась от прежних времен эта рукотворная «цитата» из книги в напо­минание о боголюбии былых христиан.

Семьдесят лет гонений на веру разрушили до обломков православное мировоззрение народа. И все-таки даже самый нецерковный из здешних людей обязательно бывает в храме три раза в жизни: во младенчестве его крестят, после регистрации брака венчают, а потом уже в гробу везут в церковь для отпевания. Но если крещение и венчание отчасти дань обычаю, то при погребении обнаруживается искренняя вера народа в иную, загробную жизнь. Тут уже Церковь - мать родная, а «читалка» позарез нужна.

Говорят, жили некогда в здешних местах старицы, читавшие Псалтирь по усопшим. Потом их не стало, а схоронить человека без молитвы по заупокойной псалтири - это, по здешним меркам, как бы цинизм. И стоило мне однажды прочесть кафизму у гроба, как деревенское сарафанное радио разнесло новость - в таком-то доме «читалка» живет. Уже через день возле моего дома затарахтел грузовик, и кто-то крикнул из кузова:

- Нин Лександровна, ехай с нами!

- А зачем?

- Дак Параскева преставилась - читалку зовут.

Словом, назвался груздем, полезай в кузов. Читать Псалтирь я люблю. Но деревенская «читалка» еще и уставщик православного обряда погребения, подсказывающий людям, где и как поступить. В этом плане «читалка» из меня никакая. Пробовала я отказаться, но батюшка сказал: «У людей горе, а ты не хочешь помочь? Бог благословит—читай». Вот и стала я «читалкой» по принципу — на безрыбьи и раку честь. «Читалка», наконец, должна быть человеком решительным, чтобы пресечь непот­ребства у гроба. Нынче это бывает, и вот одна современная быль. На похороны кроткой боголюбивой старушки Параскевы съехался весь ее род - пятеро сыновей с женами и со своими уже взрослыми сыновьями, на голову переросшими отцов. Сразу же по приезде сыновья решили отправиться на кладбище, чтобы выбрать для матери самое благоуветливое место и благоустроить ее могилу по-старинному - в виде склепа, а не в виде той ны­нешней ямы, куда тут же затекает вода. «Нельзя», - остановила их в дверях могучая женщина Пахомовна, тут же перечислив другие «нельзя». Нельзя, чтобы покойницу об­мывали и переоблачали родные руки - надо звать чужаков. Родным нельзя нести гроб. А уж выкопать самим могилу на совесть - и подавно нельзя. Почему нельзя, Пахомовна не знала, объясняя с важностью: «Таков наш русский православный обычай». Вот и ждет родня в смущении «читалку», чтобы спросить: как поступить?

К сожалению, я не особый знаток обычаев, но по этнографии мы изучали, что эти якобы «русские», «православные» обычаи пришли к нам с мусульманского Востока. И если православные относятся к усопшему с благоговением - это образ Божий, то по восточ­ным поверьям тело покойника настолько нечисто, что оскверняет даже прикосновение к нему. Там покойника несут на кладбище изгои общества, живущие в скверне и привычны к ней. Впрочем, и у европейцев могильщик зачастую изгой, ибо связан со скверной - с мертвецами. А мертвец - это нередко коварный злой дух - «рух» по-восточному, а по-русски «навьё». С одной стороны, навьё стараются умилостивить и ставят перед его портретом в виде жертвоприношения рюмку водки с хлебом. С другой стороны, от навья защищаются приемами погребальной магии и завешивают зеркала, ибо взгляд навья через зеркало особо опасен. Навьё стараются перехитрить, и после выноса покойника «выметают» и «вымывают» его след из дома, а потом бросают на дорогу еловые ветки, чтобы навьё «забыл» дорогу к живым и не утащил их за собою в могилу.

Словом, когда я вошла в дом Параскевы, энергичная Пахомовна уже привела туда команду мужичков, нетвердо стоящих на ногах. Мужички эти мне были знакомы вот с какой стороны. Пришли они однажды чинить мне забор, но, приняв перед работой на грудь, тут же рухнули вместе с забором, блаженно проспав весь день. Вот и теперь, стараясь сохранить равновесие, они тянут свою известную песню: «Вы нас, хозяева, полечите-похмелите, а мы вам обмоем, зароем или выроем, если хошь». Хозяева, пряча глаза, вы­носят Пахомовне бутылку водки, а та заводит сладкоголосо новую песнь: «По нашему русскому православному обычаю первую рюмку наливаем навьё». И тут я сделала то, что неспособна сделать, если не довести меня до белого каления. То есть, выпроводила эту компанию пировать на лужок. Мужички даже обрадовались - их уже клонило к земле, и манил лужок. А Пахомовна сказала гневно: «Русских обычаев не знаешь, а лезешь чи­тать!»

И то верно. Куда лезу? А сыновья обрадовано зашумели: «Правильно, правильно. Не позволим пьяндохам прикоснуться к маме! Она нас в детстве на руках носила, и мы ее к Богу на руках понесем». Так и несли они гроб до самой церкви, воздавая матери по­следнюю честь. Сыновья у Параскевы красивые - рослые, непьющие, сильные. И ста­рушки крестились им вслед:

- Хороших людей Прасковьюшка выпестовала, и ведь гроб, как святыню, несут.

- Не по закону несут, — поджала губы Пахомовна, — родным не положено. Ох, как аукнется потом, знаете?

- Знаем, знаем, — рассердились женщины. - Тебя и нас пьяндохи к могиле снесут и в лужу уронят, поди, как Егорыча.

- Тебя, Пахомовна, точно уронят, — благодушно поддакнули мужчины. - Ты у нас дама укрупненная, с весом. Не горюй, Пахомовна, - слона выпишем, чтобы по рус­скому обычаю тебя до рая довез.

Но уже близко монастырь, и разговоры стихают. Будто встречая нас, звонят коло­кола, а все крестятся и дружно поют:

«Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас!» И вдруг пре­ображаются лица людей, будто коснулась сердец благодать.

К сожалению, такое бывает редко. Сегодня появилось такое множество дичайших неоязыческих «табу», что люди сникают под давлением «обычая» и, страшась причинять вред родне (а кто в селе не родня?), приглашают нести гроб все тех же «пьяндох». Правда, теперь все чаще зовут на помощь паломников, и уже многие из монастыря ходят читать Псалтирь по усопшим. Надобность во мне как в «читалке» со временем отпала, и я вздох­нула с облегчением. Все-таки это непросто — войти в дом, где столько горя, и начать поневоле хозяйничать. А делать это проходится, потому что надо готовить все к отпеванию, а что усопший, что родня — все без крестов. То есть крестики где-то в доме есть, и все, спохватившись, ищут их:

- Мам, да они ж на божнице лежали!

- Дак с божницы их Иван для венчания брал. Ванята, где крестики?

- Разве упомнишь?

Наконец, все с крестами, начинается молитва, и в доме уже благоговейная тишина. Родные крестятся вместе со мною, кладут земные поклоны, а потом уходят на кухню гото­вить поминальный обед.

Поминки дело многохлопотное. На кухне жарят, варят, шинкуют, и о чем-то зычно говорит Пахомовна. О чем—не слышно, но догадаться несложно, потому что с кухни приходит вдова и кладет в гроб мужа его очки и часы. Следом заглядывает сын:

- Теть Нин, а Пахомовна говорит, что надо положить в гроб папы его инвалидную коляску. Это как - по частям разобрать?

Тут уже и я иду на кухню и начинаю рассказывать про скифский курган, где погреба­ли воина в полном боевом снаряжении, снабдив припасами в дорогу. Потом в могилу опус­кали его боевого коня и жену, предварительно умертвив их. Намек всем понятен, и вдова, ахнув, говорит Пахомовне:

- Выходит, по скифской моде хороним? И меня в гроб положишь, Пахомовна, а?

- Я про русский обычай, а они про скифов, - негодует Пахомовна. - Он же участник войны с орденами и инвалидная коляска ему в почет!

- Дикари мы нынче, и хуже скифов, - вступает в разговор брат вдовы. - Знаете, как Юрия Петровича хоронили? «Покойник, — говорят, — любил выпить». И положили в гроб бутылку водки. «А еще наш дорогой покойничек любил газету «Советский спорт»». И газету в гроб запихали. На том свете ведь нечего делать, кроме как про спорт почитать, особенно советский.

- Москвичи еще почище чудят, - добавляет приехавший из Москвы родственник. - В гроб мобильник кладут и переносной телевизор. Скоро «Мерседес» будут в гроб заго­нять, чтобы были мы скифскими новыми русскими.

Скифская мода единодушно осмеяна, и я со спокойной совестью ухожу к иконам чи­тать Псалтирь. И все-таки инвалидную коляску на кладбище опустили в могилу. Вот ведь сила Пахомовны - убедила людей.

Однажды был случай почти мистический. Батюшка освятил могилу, и под пение «Святый Боже...» гроб стали благоговейно опускать в нее. И вдруг по команде Пахомовны неверующая родня швырнула под гроб в могилу жертвоприношение навье - горсти звеня­щей мелочи. Гроб чуть не перевернулся и застрял наперекосяк. Ни туда, ни сюда - насилу вытащили обратно. Так и не могли опустить гроб в оскверненную могилу, пока не присыпа­ли деньги землей. Думаете, батюшка укорил Пахомовну? Нет, ушел в самоукорение: Пахомовна за свои убеждения, как воин, бьется. А мы? Мораль понятна - мы-то не бьемся.

И еще о батюшке. Как же переживают у нас в деревне, придет ли батюшка на помин­ки? А нашему переутомленному батюшке некогда ходить по поминкам, хотя, бывает, нена­долго зайдет. Но батюшку ждут и, вознадеявшись на лучшее, посылают нарочного в мага­зин за новыми полотенцами, чтобы не подавать батюшке то, что побывало уже в грешных руках. Стол готовят для батюшки—пир. Тут безполезно объяснять, что наш батюшка-аскет съест лишь ложечку кутьи да блинок, а выпьет лишь стакан киселя. Все это делается по любви и с ожиданием чего-то высшего, к чему при виде смерти стремится душа. Тут инстинкт сиротства овец, не имущих пастыря. И стоит батюшке появиться в дверях, как, теснясь, бросается к нему под благословение это малое, малоцерковное стадо, говоря потом в умилении:

- Господи, за что нам такая милость? Мы же нынче благословенные люди!

Батюшка заходит лишь ненадолго, но после его ухода скажут растроганно — не от­ринул нас, грешных, Бог! «Читалку» послал какую-никакую, в монастыре отпели ближне­го, как родного, и батюшка нас благословил.

А потом на поминках наступает та тишина, когда при мысли о разверстой могиле сердце наполняется уже личной болью: все там будем — не минуешь. И обличат нас пресветлые Ангелы за недостойную жизнь.

- Дикари мы нынче, и грешим безпробудно, — вздыхает брат вдовы. — А смерти хочется христианской.

- Да разве мы заслужили ее? — откликается пожилая женщина и заводит песню, в которую тут же вплетаются другие голоса:

Ой вы, голуби, ой вы, белые!

Где летали вы, что видали вы?

Мы не голуби, мы не белые,

Мы апостолы, Богом посланы.

А летали мы, а видали мы,

Ой, как грешная душа мимо рая шла,

Мимо рая шла, в рай просилася.

Что ж ты поздно так, душа, спохватилася?



И тут уже мощно вступает хор:

Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Господи, помилуй! Вечный покой!



Говорят, была некогда на земле Святая Русь. Но я видела Русь, тоскующую об утраченной святости и изливающую в песне свою боль. А боли у людей нынче много - никудышные мы стали и уже хуже скифов. Но все спешим по делам мимо рая, мимо храма, пока не пропоют над нашей могилой: «Господи, помилуй! Вечный покой!»

Нина Павлова
«МОЛЕБНЫ ПЕТЫ, А ТОЛКУ НЕТУ»

Чудо в перьях
Позвонила мне знакомая по храму преподавательница английского языка и попросила купить ей лекарство: «Такая ангина, что в лежку лежу.» Привезла я ей из аптеки все необходимое и, сгото­вив обед, предложила:

- Давай почитаем акафист великомученику Пантелееимону?

- Не хочу я молиться твоему Пантелееимону и даже слышать о нем не хочу! - залилась вдруг слезами болящая.

Взрыв отчаяния был невероятный, а стояло за ним вот что. Как раз в эти дни в Москву привезли с Афона мощи святого великомученика и целителя Пантелееимона. И когда однокурсница «англичанки» исцелилась у мощей, преподавательница в восторге решила — с ней тоже произойдет чудо исцеления, а болезней там был бу­кет.

В очереди к святым мощам тогда стояли, бывало, сутками. Но преподавательница дважды побывала у мощей, выстояв часов по двенадцать. Ожидание чуда было столь напряженным, что несмотря на простуду она встала в очередь в третий раз. И тут ее подвела педагогическая привычка сеять разумное, доброе, вечное. Привычка, надо сказать, была въедливой. Говорит, например, один браток другому братку:

- Децл, блин, это вааще!

- Деточка, - корректирует его речь преподаватльница, - употребление арготизмов это...

- Это, мамань, - перебивает ее деточка и крутит пальчиком у виска, - тихо шифером шурша, крыша едет не спеша.

То же самое в храме. Стоит кому-то начать перешептываться, как она на весь храм: «Положу хранение устам моим!» Да так громко, что батюшка вздрагивает в алтаре. Вот и теперь, увидев как тощие юные нахалы протиснулись между прутьями церковной ограды и устремились без очереди в храм, она тоже протиснулась в эту дырку исключительно с целью вразумить молодежь. И надо же было такому случиться, чтобы именно ее взял за шиворот милиционер и вытолкал обратно в дырку со словами:

- Старая бабка, а лезешь без очереди? Ничего святого у людей уже нет!

- Это я «старая»? Я «бабка»? - всхлипывала преподавательни­ца, восцринявшая свой выход на пенсию как выход жизни в утиль.

Словом, ждала она чуда исцеления, а вместо этого – чудо в перьях.

Посочувствовала я скорбящей да и рассталась с нею на год. А через год до меня дошел слух, что наша «англичанка» уже не ходит в храм, но шагает с красным знаменем в колонне эктремалов. Слуху я не поверила, зная преподавательницу как ярую демократку. Но, когда случилось навестить ее, то обнаружила - в прихожей стоял флаг, а в квартире стоял такой запах, что я, не выдержав, спросила:

- Чем это так пахнет?

- Весь цивилизованный мир, - сказала она надменно, - исцеляется теперь уриной. Я лично пью мочу ежедневно и тебе советую для расшлаковки.

- Ну, да, - привела я ей тут слова знакамого ба­тюшки, - пить мочу, а калом закусывать.

- А знает ли твой деревенский батюшка, - сказала она с чувством превосходства, - о мировых достижениях фекаллотерапии?

Оказывается, в мировом сообществе уже закусывали из унитаза. Не буду приводить ее дальнейший монолог о светлых энергиях космоса и о светлой советской молодежи, не крутившей перед старшими пальчиком у виска. Скажу лишь, что я позорно бежала с поля брани под победный клич педагога:

- Ты еще прийдешь ко мне поучиться! Образумишься и прийдешь!

Потом я, действительно, пришла к ней в больницу. После «лечения» уриной она попала в реанимацию в том тяжелейшем состояниии, когда ее с трудом вытащил с того света одаренный врач. Он же назначил ей эффективное лечение. А, глав­ное, при больнице был храм, где она в слезах пояаяния вернулась к Богу, исповедалась и причастилась. Началось исцеление души и тела. И мне было дано воистину поучиться той великой заповеди Божией, что нельзя никого осуждать. Один Господь знает, что в душе человека. А душа ее блуждала впотьмах до поры. Прорабо­тала всю жизнь «англичанкой», а оказалась прирожденной сесрой милосердия, оставшейся после выписки работать в больнице во славу Христа. Здесь высветлилось все, что раздражало прежде: жар души, неутомимость и способность виснуть над каждой «деточ­кой», опекаяя её в скорбях. Больные её очень любят. И однажды мне даже показалось, что призвание сестры милосердия открылось в ней по молитвам святого великомученика и целителя Пантелееимона. Сказала об этом знакомой, а она вздохнула:

- Если бы так? Стыдно признаться, но до сих пор боюсь молить­ся великомученику Пантелееимону. Сколько же молебнов я ему тогда отслужила и как умоляла о помощи у святых мощей, а после этого камнем рухнула вниз. Нет, так разбиваться и падать страшно.

Переубеждала я знакомую, переубеждала, а совесть между тем обличала меня. Разве не было в моей жизни периода, когда я боя­лась молиться преподобному Сергию Радонежскому? И разве редки те искушения, когда кто-то с горечью говорит: «Молебны петы, а толку нету»? Это часть православной жизни и вот несколько рассказов о том.



О болезнях исцеленных и неисцельных

История с преподобным Сергием Радонежским случилась в те времена, когда я работала спецкорром «Комсомольской прав­ды», а в соседнем отделе работал молодой журналист Юрий, став­ший впоследствии отцом пятерых детей. Но тогда у него родилась дочка Анечка, вскоре после рождения приговореная врачами к смерти. Девочку поместили в Кремлевку, зарубежные собкорры присылали лекарства, но все это лишь продлевало агонию.

У журналистов свои способы борьбы. И Юрий с просьбой о помощи рассылал по редакциям разных стран фотографии семимесячной Анечки, на которые было больно смотреть. Тело младенца пред­ставляло собой кровоточащий кусок мяса без кожи. Кости были желеобразными. Не тело, а жидкое яйцо без скорлупы. Медсестры даже боялись взять девочку на руки , и перепеленать Анечку могла только глубоко верующая жена Юрия. Вот и расходились по всему миру фотографии, с которых смотрели с молъбой огромные страдающие глаза ребенка.

- Зря вы себя мучаете, - убеждали Юрия врачи. - Болезнь неизлечима.

Но Юрий, как радист погибающего судна, отчаянно посылал в пространство сигналы «SOS»: «Спасите Анечку! Окликнитесь, кто может помочь!» Откликнулась женщина-профессор из Америки, специалист мировой величины.Она прилетела в Москву всего на пару часов специально для осмотра Анечки. Осмотрела и тут же улетела обратно, сказав на прощанье ошеломленному отцу:

- Готовьте жену - девочка этой ночью умрет. Простите нас, но медицина бессильна, и спасти ее может лишь чудо Божие.

Сообщить жене этот смертный приговор Юрий не смог и у в ужасе бежал из Москвы в Троице-Сергиеву Лавру. Как и многие из нас, он был тогда неверующим. Молиться Юрий не умел, но стоял весь день у раки преподобного Сергия и плакал, плакал и плакал. Домой он вернулся заполночь, когда жена уже спала. А на рассвете, стараясь не разбудить мужа, жена уехала в боль­ницу перепеленать Анечку. О дальнейшем рассказывала она сама:

- Подошла я к дочке и испугалась - Анечка была какая-то необычная. Я скорее к врачу: «Доктор, посмотрите Анечку. С ней что-то происходит.» Врач наклонился к Анечке и вдруг как побежит в ординаторскую! Я обомлела. А из ординаторской уже бегут, что есть мочи, врачи и медсесры и топочут, как стадо слонов. Окружили Анечку и стоят молча. А я гляжу и глазам своим не верю - у Анечки появилась кожа, а кости были уже твердыми.

Так по молитвам преподобного Сергия Радонежского сверши­лось чудо исцеления. Юрий после этого крестился и ушел из ре­дакции. А я лишь только после крещения поехала в Троице-Сергиеву Лавру, умоляя о помощи преподобного Сергия Радонежского.

- Креститься, - услышала я перед крещением слова митрополи­та Антония /Блюма/, - это все равно что войти в клетку с тиг­рами.

Услышала и не поверила. А после крещения обнаружилось - «тигры» жили в моей семье. Стоило зажечь лампадку и начать кропить дом святой водой, как на меня восставали: «Что за мра­кобесие? Прекрати!» Сын веровал только в компьютеры и медити­ровал по системе йоги. Папа доверчиво «лечился» у Кашпировского. А мама обидчиво заявляла, что верует в Бога больше нас всех, но тут же срывала с себя крест.

Разлад в семье я переживала так болезненно, что уже в слезах умоляла преподбного Сергия помочь обращению моих родных. Молебнов у его святых мощей я отслужила немало и, памятуя о чуде с Анечкой, ожидала - Преподобный поможет и мне.

Теперь я знаю, что ожидание чуда «по требованию» идет от горделивого желания повелевать Небесами. Но знаю и другое - молитва дарует такое утешение, когда и скорби вроде всё те же, а в душе тишина и мир. Но на молебнах преподобному Сергию Радо­нежскому почему-то сжималось сердце, и было чувство - надви­гается гроза, и вот-вот грянет гром.

Гром, действительно, грянул. И через какое же мученичест­во приходили потом к Богу мои родные! Сын пришел в Церковь, уже тяжело заболев. А потом умирал от рака крови мой папа, сказав перед смертью: «Дочка, купи нам с мамой дом возле Оптиной. Я хочу приехать туда навсегда.» Не успел приехать - умер.

Слава Богу, что мама успела переехать в Оптину еще в начале болезни и ходила здесь в церковь причащаться. А потом она слегла на долгие годы, утратив речь и, казалось, разум. Зна­комые иеромонахи причащали маму на дому. А перед смертью пришел незнакомый священник и отказался её причащать:
- Она же не понимает уже ничего. Вдруг отторгнет Причастие?
Мама не вставала уже несколько лет, а из разбухших от водянки ног сочилась кровь. Но тут она умоляюще сложила руки для причастия и из последних сил встала на свои шаткие кровоточивые ноги.

- Вы сидите, сидите! - испугался священник, а причастив маму, сказал: - Да, такого благоговения я давно не видел.

Может, это и есть награда за нестерпимую, долгую мамину боль?

Уже после смерти моих очень стареньких родителей один знакомый спросил:

- А ты согласилась бы снова вымаливать веру для родных, если бы знала, какое мученичество впереди?

- Да, - ответила я, не колеблясь.

И все же крест оказался таким тяжелым, что я изнемогала под его тяжестью. От страданий родных разрывалось сердце, и я вы­матывалась уже чисто физически, поспешая из больницы в больницу. Раньше моим тылом были родители. А теперь наступила та пора одиночества, когда семь фронтов - ни одного тыла, и нет права на передых.

Однажды уже в отчаянной надежде на помощь я поехала из больницы к преподобному Сергию Радонежскому. И вдруг расплакалась на молебне:

- Ты велик, авва Сергий, - жаловалась я святому, - но я усталая одинокая женщина. Я одна, одна и некому помочь!

После этого случая ездить к Преподобному я уже избегала.

Ученики
Зашли ко мне однажды почаевничать протоиерей с диаконом. За чаем разговор зашел о «младостарчестве», и протоиерей с возмущением рассказал, как у них в епархии один такой «младостарец» благословил уйти в монастырь мать, бросившую на мужа малютку-дочь. С «младостарчества» разговор перешел на другие недочеты священства, и протоиерей вдруг обратился ко мне:

- А вы что молчите?

- Простите, батюшка, - ответила я честно, - но мне знакомы лишь отцы такой высокой духовной жизни, что я готова целовать их след на земле.

- Да вы романтик! - развеселился протоиерей. - А, ну, приотверзите нам двери рая и расскажите об Ангелах в наших рядах.

Я назвала имя своего духовного отца и имена тех, у кого окормлялась по благословению батюшки в последние двенад­цать лет.

- Как же вы правы, - воскликнул протоиерей, - есть, есть на земле подвижники! Но как, простите, вы вышли на них?

А никак не выходила и не сумела бы выйти, ибо пришла в Церковь в состоянии такой дремучести, что подвижника от не под­вижника не смогла бы отличить. От одиночества я напрашивалась в духовные чада к любому первому встречному батюшке, но все отцы отказали мне. И тогда я стала действовать как та рябая невеста-перестарок, что не заглядывается уже на видных женихов, но ищет себе в пару для жизни хоть захудалого простеца. Самыми большими «простецами» оказались старцы, которых я в ту пору не отличала от старичков. Понравились мне старцы прежде всего своей «многогрешностъю». И если батюшки сильно ругали меня за грехи, то старец говорил:

- Да, опять мы с вами упали в лужу.

Приятно все же оказаться в одной луже со старцем. И я бегала от одного старца к другому, радуясь, что привечают. Однажды эту бе­готню присек архимандрит Иоанн /Крестьянкин/, сказав:

- У двух врачей лечиться - залечат. Надо обращаться к своему духовному отцу.

- Я бы рада, батюшка, но у нас с сыном нет духовного отца.

- Как это нет? У вас есть духовный отец - старец Адриан.

Мы с сыном тут же к старцу:

- Батюшка, архимандирт Иоанн говорит, что вы наш духовный отец.

- Да-да, вы мои чада. А вы разве не знали?

Только годы спустя понимается, какая же это великая милость Божия, что Господь, видя мое неразумие, не дал мне выбирать самой духовного отца, но выбрал его Сам. А потом уже батюшка выбирал за меня, назначая, к кому обращаться в таком-то мона­стыре и в Москве. Тайна этого выбора была сокрыта от меня до поры. Но вела недавно занятие в воскресной школе, и мне задали вопрос:

- Есть ли подвижники в наши дни?

- Есть, - ответила я, начав рассказывать биографии тех, кого знала лично.

И вдруг похолодела, вспомнив, как возроптала когда-то у мощей преподобного Сергия Радонежского: почему он не помогает мне? А помощь шла и какая! Все мои старцы и духовники были учениками преподобного Сергия - постриженниками его Лавры или воспитанниками его семинарии. Архимандрит Кирилл /Павлов/, вомного определивший для меня выбор пути, - это духовник Троице-Сергиевой Лавры. Архимандрит Адриан /Кирсанов/ тридцать лет подвизался в Лавре Преподобного. Архимандрит Иоанн /Крестьянкин/ тоже постриженник преподобного Сергия и начинал свой монашеский путь в Троице-Сергиевой Лавре. В покаянии я перебирала в памяти другие имена и дивилась открытию: самые трудные годы я прожила под опекой Сергиевых учеников. О, авва Сергий, велика твоя ми­лость, что не оставил меня в скорбях!

Еще при жизни преподобному Сергию Радонежскому дано было откровение о будущем. В сиянии света среди ночи он увидел мно­жество птиц. И некий голос сказал: «Так же, как виденные тобою стаи птиц, будут многочисленны твои ученики, и после тебя они не оскудеют, если только захотят последовать твоим стопам». Есть на земле и ныне ученики преподобного Сергия, меченные особой метой. Не верьте своим глазам, когда увидите их в шитых золотом рясах и раздающими как бы от богатства щедрую матери­альную помощь сиротам и болящим. Это нищие аскеты, у которых нет ни рубля. Вспоминается простое - мы отправляем батюшку в больницу. Накануне вечером его келейница бегала по домам, собирая рубли, ибо отправить батюшку на лечение не на что. Наутро начинается процедура проводов в больнцу. Батюшка са­дится в машину, а мы стоим с пакетами наготове. Отдавать их батюшке нельзя - он тут же все раздаст. А келейница едва не плачет - с таким трудом собрала деньги на дорогу, но явились к батюшке спозаранку горемычные беженцы, и ни копейки теперь нет. Наконец, машина трогается, и мы бежим рядом с машиной, вбрасывая в нее пакеты. А вдогонку машине несется слезный женский вопль:

- Батюшка, муж умер! Четверо детей! Голодаем!

И из машины тут же летят пакеты к ногам страдалицы. Но и это учтено. При выезде из монастыря стоит на дороге юный быстро­ногий бегун с пакетом, в котором приготовлено «НЗ»: деньги на поезд, отварная картошка, хлеб, огурцы. Бегун легко развивает скорость, нагоняя машину, и вбрасывая в нее уже последний пакет.

Ученики Преподобного не могут иначе. Такой у них игумен ав­ва Cергий печальник всея Руси.



«Благодари Бога!»

«Вера есть удел душ благодарных», - писал святитель Иоанни Златоуст. И в трудную минуту наш батюшка советует:

- Благодари Бога!

Словом, когда становится невмоготу, мы, батюшкины чада, идем заказывать Благодарственный молебен Спасителю, усматривая в скорбях промысл Божий.

Промысл Божий неведом нам до поры. И вот какую историю рас­сказала мне паломница из Сибири, родившаяся на Западной Украине в приграничном селе:

« Родители мои были глубоко верующими православными людьми, и в семье было пятеро детей. За веру тогда преследовали. И перед самой Великой Отечественной войной нашу семью и других православных затолкали прикладами в эшелон и выслали по этапу в Сибирь. На этапе заболела и умерла мама. А потом нас высадили в голой степи, где возводился металлургический завод. Жить было негде - рыли землянки, а ели лепешки из лебеды. В дожди в землянке вода по колено, и папа надорвался, построив нам дом. Перевез нас в дом, перекрестился и умер. И остались мы мал-мала меньше, а я старшенькая была.

Помню, пришел участковый с комиссией, чтобы отправить млад­ших в детдом. А я ребятишек собой заслонила и на комисию в голос кричу:

- Не отдам детей. Сама подниму!

В 14 лет пошла на завод и сорок лет отработала в аду и в гро­хоте. Всех четверых в институтах выучила да осталась сама без семьи. А жених был желанный и в любви объяснялся, но не решился с четверыми меня замуж взять. Я в слезовую - исхожу слезами, и на Господа в гневе ропщу. Да как же Он допустил, чтобы нас с родины выслали и не помиловал даже детей? Уж как мои родители на коленях молились: «Господи, Господи, помилуй деточек. Сохрани их, Господи, и спаси!»

Отреклась я от Бога и вступила в партию. Даже парторгом завода была. И вдруг посылают меня в командировку на Украину и как раз в родные места. Прилетела я в мое село на крыльях радости, а там чистое поле - безлюдье. Не понимаю, где же се­ло? Я в соседнюю деревню, а там старушки рассказывают:

- Немцы танками твое село с землею сравняли, и не осталось в живых никого. Видно, помиловал Господь православных, если увел вас от смерти в Сибирь. Экое диво, что вас пятеро выжило да все в люди вышли, и продлился ваш род!

Положила я тогда на стол партбилет в райкоме и в покая­нии в Церковь пришла. С тех пор работаю на послушании в храме и прошусь в монастырь, чтобы свой грех искупить.»

- Замечайте события вашей жизни, - говорил препободный Варсонофий Оптинский, - во всем есть глубокий смысл. Сейчас они вам непонятны, а впоследствии многое откроется.

Прошлое, действительно, порою так переосмысляется, что становится для человека открытием. Так было с паломницей из Сибири, и так было с моим папой-сибиряком, открывшем для себя заново родословную нашей семьи.

Забытая веревка
Человек встроен Господом в историю и без понимания истори­ческого смысла событий легко становится добычей самых низких поли­тических страстей. Мой папа инстинктивно чувствовал это и всю жизнь создавал фотоисторию семьи. Все большие семейные сборы включали в себя празднично-принудительный ритуал - мы обязатель­но фотографируемся, а потом любуемся фотодостижениями семьи: вот мы на фоне новой машины, а вот в процессе поедания шашлыков. Мо­лодежь от фотолетописи шашлыков томилась и по-хитрому убегала из дома якобы на коллоквиум в университет.

Об исторических корнях нашего рода я знала то немногое, что по линии отца мы из обрусевших украицев, переселившихся в Си­бирь yжe века назад. Родовая отцовская фамилия Деревянко давно русифицировалась в Деревянкиных, и ничего украинского в нашей семье не было. Правда, мама порой в сердцах говорила папе:

- Ну, хохол упрямый!

- Это вы чалдоны, а я русский человек! - отвечал боевито папа.

Но один случай перевернул его сознание. Однажды папа пошел на перекличку очередников, стоявших за дефицитом в очереди по списку. И, когда выкликнули его фамилию, кто-то крикнул в толпе:

- Гей, Деревянко, выдь сюда!

Папа вышел и обомлел при виде генетического чуда - перед ним стоял его, казалось, брат-близнец, и они смотрели друг на друга, как в зеркало. А «близнец» уже восторженно кричал кому-то:

- Гей, Грицько, Опанас, побачьте - нашего Деревянку нашел!

Как понимается теперь, папа был человеком внутренне одино­ким, но в объятиях этих Грицько и Опанасов вдруг растяло его сердце. Папа у нас даже пива не пьет, но теперь он сидел на траве с новоявленными братьями и поднимал с ними тосты за щиру ридну Украину и, ура, «самостийную». «Самостийники» тискали папу в обьятьях и от всего сердца жалели его:

- Сашко, родной ты наш Деревянко! Да як же ты в пленение к москалям попав?

В общем, дома потом папа смущенно объявил:

- Я, кх-м, украинец.

- Так и знала - хохол! - ахнула мама.

- Папа, - спросила я, - а ты хоть слово по-украински знаешь ?

- Знаю. Кот это «кит». Мнe главное разобраться, да как же я к москалям попал?

С папой не соскучишься. Но на моей родине в Сибири так много обрусевших украинцев, будто свершилось некогда великое переселение народов. Особенно это бросается в глаза, когда едешь на машине по Южному Забайкалью, где тянутся вдоль трассы сибирские села с глухими высокими заборами из бревен и массивными воротами под кабаном. И вдруг возникнут на пути веселые селенья чисто украинско­го вида - беленые хатки с мальвами в палисаднике. На обед в та­кой хатке вам подадут галушки в сметане, вареники с вишнями и знаменитый украинский борщ. По утверждению этнографов, национальность дольше всего сохраняется в пристрастии к национальной кухне. Но украинского языка в этих хатках не знают, считают себя русскими, а на вопрос: «Можно войти?» отвечают чисто по-сибирски: «Ну!»

Тайна сибирских украинцев не давала мне покоя. Ведь не побегут же люди добровольно с родины в Сибирь. Но о причинах исторической трагедии, обусловившей массовый исход с Украины, нынешние потомки переселенцев смутно помнили одно:

- Из-за веревки ушли.

Мол, напали на Украину некие захватчики и вешали в колодцах на веревке детей.

- Кто вешал? - спрашиваю.

- Фашисты.

Такие объяснения да еще со ссылкой на фашистский рейх казались недостоверными, тем более, что демогрфическая статистика свидетелствует - полная утрата языка происходит лишь в третьем-четвертом поколении переселенцев, а, стало быть, исход с Украины свершился минимум три века назад.

Словом, я считала байки про веревку местным фольклором, пока этнограф сУкраины не пояснил: рассказы про веревку - историчес­кая правда, и при насильственном обращении украинцев в унию был, действительно, массовый исход. Обращали же в унию так. Спускали на веревке в колодец младенца и ставили родителям условие: или они принимают унию, или ребенка утопят. Украинцы в вере народ горячий и готовы были за православие насмерть стоять. Но одно дело - самому принять мученический венец, и совеем другое дело - мученичество ребенка. Вот тогда и побежали украинцы в Сибирь. Здесь они забыли родной язык, позабыв потом веру отцов, и запомнили только веревку, на которой захватчики вешали детей.

А мне вспоминается, как умирал мой папа и даже перед смертью, приникнув к транзистору, слушал новости с Украины. Ни кровиночки уже в лице, а все печалится о своей милой ро­дине:

- У нас на Украине опять плохо.

- Да, - говорю, - вот опять униаты...

- Детский подход! - перебивает папа, кадровый военный и подполковник в отставке, по-своему четко понимающий расстановку сил. - Униаты, демократы, аты-баты - это всего лишь камуфляж для агрессии, а люди с родины опять побегут.

С Украины тогда, действительно, бежало немало народа. Уезжали на заработки в Россию или семьями переселялись сюда.

Помню, как приехал в Оптину пустынь автобус паломников с Украины во главе с протоиерем Александром. Из какой они были епархии, не знаю. Но запомнилась проповедь отца Александра, в кото­рой он рассказывал о том, что замалчивалось в газетах:

- Нас убивают за православную веру, внедряя унию, и мы приехали сюда укрепиться, чтобы принять, если надо, мучени­чество за Христа.

В соборе стояла звенящая тишина, а батюшка рассказывал, как захватывают православные храмы. К церкви подъежают автобусы с пьяными автоматчиками, и те врываются в храм, круша прикладами ребра священнику с прихожанами. Алтарь они обязательно оскверня­ют, справляя здесь нужду или загасив сигареты о престол. Пропо­ведник называл имена священников, убитых в алтаре или скончав­шихся потом в больнице от ран. Семинарию же, рассказывал батюшка, громили так - хватали за руки, за ноги семинаристов и, раскачав, выбрасывали со второго этажа спинами об асфальт.

А потом начался штурм епархиального дома. Молодого священ­ника, преградившего вход к владыке, выволокли во двор и забили насмерть. Как же отчаянно кричала мать священника, пытаясь прикрыть сына своим телом!

- Мы позвонили в милицию, умоляя предотвратить убийство, - рассказывал отец Александр. - А из милиции с хохотом отвечают: «Вот когда убьют, приедем полюбоваться на труп».

Не желая напрасных жертв, владыка хотел выйти к погромщи­кам. Но верующие стеной преградили дорогу:

- Владыко, убьют пастыря - рассеются овцы.

Забаррикадировавшись в комнате верхнего этажа, они молились вместе с влады­кой. Автоматчики уже крушили прикладами дверь, когда одна женщина сказала:

- Владыко, у меня есть молитва преподобному Амвросию Оптинскому. Благословите читать.

Они опустились на колени, умоляя о помощи преподобного Амвросия Оптинского. И вдруг удивились - за дверью была тишина. Они выглянули в окно и увидели, как автоматчики, будто гонимые стра­хом, в панике бегут к автобусу. Один споткнулся, рассыпав дол­лары, А, приглядевшись, они увидели, как и другие на бегу рассо­вывают доллары по карманам.

- Вот почему, - закончил свою проповедь отец Александр, - мы приехали к мощам преподбного Амвросия Оптинского, заступника и защитника православных христиан.

После проповеди ко мне подошла одна из прихожанок отца Александра. Подала сверток с рушником и варежками и сказала по-украински певуче:

- Приими, будь ласка, на помин души.

- А кого поминать?

- Та меня - Марию.

- Как тебя? Ты ведь живая.

- Да убивают же нас за Христа. Вдруг всех забьют, а ты помянешь.



Шел 1992 год. Готовилась к смерти украинка Мария и по-сибирски спокойно умирал в больнице мой папа. Перед смертью он надел на себя православный крест и сказал, улыбнувшись по-детски:

- Вот - освятился верой отцов.

После смерти папы я машинально продолжала выполнять данное им некогда поручение - вырезать для него из газет материалы об Украине. Как же горько мне было от этих вырезок, где превозно­силась уния - от века «истинная», «исконная» вера украинцев. Что ни издание, то многоголосый хорошо оплаченный крик: «Свобо­ду униатам!» А про веревку забыли. Почему мы все забываем?

Читаю и как-то все знакомо ...Посмотрел и точно .Книгу "Пасха красная"тоже Нина Павлова написала.Хорошо она умеет замечать связь между событиями в жизни людей.

Слышал про гонения на Украине но никак не думал что там был такой беспредел.Хотя в эти годы когда демократия входила в нашу жизнь много зла появилось в нашей стране.

Очень хорошо Инака ,что вы написали эти рассказы.Читать интересно но и есть о чем подумать.И о промысле Божием,и о терпении скорбей без которых не пройти путь Христианский.И так заметно что жизнь верующих людей трудна но и яркая и совсем не такая как в остальном мире.

-"но вам ведь трудно"
-"нам легко потому что нам помогает Господь"

Спаси Бог!Многим будет интересно почитать!

Спаси Господи! Мне тоже нравится её стиль изложения

Спасибо, Инака. Очень понравилось.

_________________
http://sakunova-juli.narod.ru/