…
Однажды после службы, когда все церковные разъехались, Вера Борисовна всполошилась: "Сере-ежка!.. Беги в алтарь — огонь забыли!.. Сама бы потушила, да бабам в алтарь нельзя".
Я понесся в церковь, занес ногу в алтарь...
— А ты креще-еный?!
Я замер.
— Господи! Батюшка узнает — выгонит.— Вера Борисовна отстранила меня, перекрестилась больше нужного и, пригнувшись, юркнула в алтарь.
— Батюшка приедет — пожалюсь, как ты в алтарь шастаешь.— Это Шура, нищенка-полудурка, которую Вера Борисовна спасла от голодной богадельни, приютив у себя в сторожке, и которая теперь отравляла ей жизнь, ибо стала батюшкиным шпионом.
— Ты еще и матушке пожалься,— передразнила ее Вера Борисовна.— Ступай отседова, Шура! Не доводи до греха. Мне с тобой бодаться не под года.
***
С детства я мечтал познакомиться с Богом. Дома его не было, в школе тем более, а в молодости мне было не до него. Потом стал жить на даче. Неподалеку церковь. Много лет я ходил вокруг нее, а когда заглядывал внутрь, ничего не понимал: служба шла в основном не по-русски. Осенью 86-го ехал я с дачи в Москву. Возле станции Партизанская знакомая старушонка в черном волокла две сумы.
— Что невеселая, Вера Борисовна, кто помер?
— Батюшка новый кочегара моего Сашеньку Иглицкого выгнал. Вишь ты, еврей он ему оказался! А Иисус-то наш Христос татарином что ль был? Вот мороза вдарят, котлы встанут, фрески посыпятся! Сыщи ты мне, Сережка, в Москве мужичка какого-нито, хоть слабоголового...
Вера Борисовна везла гуманитарную помощь отцу Владимиру, предыдущему батюшке, изгнанному из церкви за отказ отпевать усопшее руководство страны. Отца Владимира запретили в служении — вывели за штат, а теперь и вовсе взяли за горло: или в тюрьму или за рубеж — на выбор.
В Москве я стал активно искать кочегара, но безуспешно — подходящие мужички перевелись. Прикинул: а ведь я сам Богом интересовался. И поехали мы с Верой Борисовной в Рузу оформляться. Там опешили: такой здоровый и — в сторожа? Но Вера Борисовна отстояла мою кандидатуру: "Он только с виду полный, а так — малохольный". Я дал подписку, что не буду "принимать участия в религиозно-церковных отправлениях".
Прижился я быстро. Чтобы не одичал в пустой деревне, Вера Борисовна стала угощать меня балдой — вином из прокисшего варенья, настоянном на распаренном пшене. Балда была вкусна, почти без градусов и придавала нашей одинокой жизни усадебно-помещичий привкус. Вера Борисовна показала, где хранит церковную черную кассу — в 3-литровой банке в кадушке с квашеной капустой. Случись чего — отдать заместительнице, никому другому. Я донимал ее: "А если бандюган объявится: давай деньги — убью!" Вера Борисовна злилась на мое скудоумие: "Он же не дурак! Знает: не дам. Поорет — уйдет. Ты, главное, не разболтай".
Тогда я стригся наголо и с бородой походил на чечена — все было нормально, а тут недоглядел: оброс, и волосы на висках стали предательски завиваться в пейсы. Вера Борисовна насторожилась: не иудей ли я часом? Я виновато шевельнул головой — в четверть кивка — соответственно четверти моей еврейской крови. Вера Борисовна схватилась за голову: "Батюшка узнает — выгонит!.." Но устрашаться надолго она не умела — мы благополучно служили дальше.
...Прошло время. Отец Владимир уже жил во Франции. След его затерялся. Веру Борисовну за ревностное служение выгнали из церкви. Она в грустях доживала свой век в хибаре на станции Силикатная. Из радостей жизни кроме Бога и фотографии отца Владимира — она висела рядом с иконой — у нее осталась правнучка Мананка, нажитая внучкой от залетного кавказца. Вера Борисовна поговаривала о смерти: чтоб все было тихо, без мучений, не хлопотно — очень уж устала от жизни. А более всего мечтала о встрече с Ним.
Меня напечатали, перевели, стали приглашать за рубеж. И Вера Борисовна решилась: попросила меня разыскать отца Владимира. Старухи снарядили мне подарки: полотенчики, вышивки, сало... Вера Борисовна затолкала в баул небольшой самовар: "Спроси от нас — может, вернется? Зябко без него".
***
…
Третий раз я был во Франции с культурной программой. Мне предложили месячную поездку по Франции, куда хочу. Я набрал полную колоду: тюрьма, завод "Пежо", богадельня, сумасшедший дом, ферма... Сопровождала меня опытная переводчица очаровательная Каталина Бэлби. На первых порах я говорил, она переводила. Потом поняла, с кем имеет дело, и переводила без моего участия, ибо уже лучше меня знала, что я имею сказать.
Директор тюрьмы хвалился своей вотчиной. В одном зале практически обнаженные рецидивистки занимались аэробикой. Я попросил разрешения сфотографировать их. Они навели марафет — пожалуйста. В соседнем зале не менее пикантные преступницы исполняли томные восточные танцы. Директор тюрьмы — доктор психологии — предлагал мне для творчества на пару дней комфортабельную одиночку, правда, на мужской половине.
Попечитель провинциальной богадельни звал к себе — в тихий приют, где старикам к обеду положен графинчик вина. То же — и в дурдоме. Зря отказался! Директор завода "Пежо" дал мне свою визитку: пообещал отпустить мне по себестоимости классное авто. А пожилой фермер после застолья, на ночь глядя, усадив меня за руль колесного трактора, повлек смотреть свое новшество — косматых низкорослых коров, которые круглый год паслись на пленэре, охраняемые лишь проволокой под малым напряжением. Как же тогда принимали нашего брата! Моска, Раша, перестройка, Горбачев!.. И вино, вино!.. Благословенные времена! Мисюсь, где ты?
...Багаж я оставил у Марен, а сам пошел на Рю де Рю, где главный православный собор. Отец Владимир? Шибаев? Живет в Мюлузе, у него там приход. Телефон? Пожалуйста.
На перроне Мюлузы меня встретил веселый, легкий парень на красном японском мотоцикле — сын отца Владимира, с серьгой в ухе и синим петухом на голове.
— Как жизнь, ирокез? Все живы-здоровы?
— Мама с Лялькой в Германию поехали.— Он ткнул пальцем в невысокую зеленую гору впереди.— В гости.
— А сам учишься или груши околачиваешь?
— Я инструктор по горным лыжам.— Он застегнул на мне шлем и опустил забрало, прекращая пустые разговоры.
Отец Владимир встретил меня радостно, но с напряжением. Будто ему неудобно за благополучие: дом, сад... Да и я малость сник: кто я ему? Не друг, не брат... В придачу — нехристь.
— Ты в первый раз во Франции? — спросил отец Владимир.
— В четвертый,— похваляясь, ответил я и обмер: какого ж черта только сейчас его разыскал! Ведь так просто!
Из духовки раздался свист. В запеченной козлиной ноге торчал прибор типа отвертки — подавал сигнал о готовности мяса.
...Я рассказывал про Веру Борисовну. Недавно она чуть не заморила себя лютым постом и тайком помирала в деревенской больнице. Меня чудом разыскала ее заместительница. Лешка-певчий набрал медикаментов в роддоме, где работал зав. отделением, и мы погнали в Тучково. Вера Борисовна лежала в вонючем бараке без сознания, дышала незаметно. Врача не было. Лешка долго не мог наладить капельницу: не попадал в вену — сосуды опали. В отчаянии он кольнул ее напропалую и — попал. Больные, колченогие старухи в тряпье сползались, как приведения, канючили: "Дай таблеточку..." После капельницы Вера Борисовна порозовела, открыла глаза, увидела нас и заворчала: "Только я к Нему собралась — тут вы опять!.. Снова меня на землю содите!"
Я вяло уговаривал отца Владимира вернуться в Россию: народ вроде очухался, религия встрепенулась...
— Отца Александра убили... — мрачно добавил отец Владимир, сбивая мой и без того несильный напор.
В ноги ему ткнулась небольшая белая кошечка с черной кипой на голове и розовыми голыми ушками, траченными еще подмосковными морозами. Он поднес ее к стене, забранной специальной рогожей. Кошечка прилипла, как намагниченная.
— В Москву хочешь, Белка?
Кошка ответила тонким ультразвуком.
— Хочет... Тоже эмигрантка... — виновато улыбнулся отец Владимир.— Нет, Сережа, не поеду, поздно. Ношу нужно брать по плечу.
Разговор был окончен. Отец Владимир сел писать письма бывшим прихожанам — утром я уезжал. В саду закричал павлин. Ирокез повел меня купаться в самодельный прозрачный пруд, обсаженный березками и плакучей ивой. В холодной воде плавали крупногабаритные золотые рыбы. Они обнюхивали меня и равнодушно проплывали дальше.
На обратном пути меня не оставляло сложное чувство — тут были и стыд за страну, в которую не хотел возвращаться честный православный священник, и тоска по какой-то новой хорошей жизни, которая вроде бы должна, наконец, начаться, но скорее всего — не начнется. И казачий русскоязычный ворон в итальянской деревне вдобавок вклинился черным клювом в этот створ, где граница между предательством и выбором своей судьбы. Что за напасть — всю дорогу стоять перед этим противоестественным выбором, пропади он пропадом! И вдруг вспомнил. Как-то на всенощной во время чтения шестопсалмия, когда тушится паникадило, и все, склонив головы, замирают в торжественном полумраке, прибежала Панка, бабка из соседней деревни: "Нюрка подыхает — не того нажралась!" Вера Борисовна Панку не любила за притворство, завистливость, сухие слезы. Но корова — дело святое, и мы сорвались спасать Нюрку.
Раздувшаяся корова лежала на боку и уже не мычала, лишь жалобно всхлипывала. Вера Борисовна по-бандитски отбила у пустой бутылки донышко и горлышком засунула "розочку" Нюрке под хвост. Корова испустила протяжный задний выдох и стала на глазах худеть. Вера Борисовна брезгливо оборвала воющую Панку: "Ты слезы-то не лей попусту, хвост держи, чтоб не поранилась".
— Вам бы образование... — восхитился я.
— Следить за скотиной надо.— Вера Борисовна вытерла руки о Нюркин бок.— Хозяйство вести — не мудями трясти... — И передразнила меня: — У-умная... Дура столяросовая! Была бы умная — ушла бы с немцами... как девьки наши ушли.
***
Мы договорились с отцом Владимиром встретиться на следующий год в Иерусалиме: он возьмет меня в поездку по святым местам. Но я знал, что не поеду: какой из меня богомолец.
А Вера Борисовна все-таки к Нему ускользнула. Меня в Москве не было, так что мы даже не простились.
***
Отец Владимир и Вера Борисовна Бахматова
Церковь Покрова Божией Матери под Можайском, где в 80-х автора рассказа работал истопником. Слева от колокольни — домик старосты Веры Бахматовой, а в строении перед колокольней ночевал на раскладушке автор рассказаЖурнал «Огонёк», № 7, 22.02.2010г.
Полный текст :
http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=1319633
